Ивашка.
На уютной кухне, где плотные шторы, как и во всем доме, были вечно закрыты, куда не проникал солнечный луч, где царили язычки свечек, большой огненный глаз зажженного пламени плиты и серебро лунного восхода, семья вела привычную для их клана жизнь. Ма — величественная по своей природе и происхождению дама с пронзительными красивыми глазами и по-змеиному струящимися баклажановыми волосами, которые, казалось, временами пытались жить автономно — варила похлебку, которую не сыщешь ни в одном ресторане, сколько ни кинь поварам денег сверх нормы. В ее состав входили ягоды паслена, белены и деликатесное лакомство — мозг виверры.
Ее сын Ивашка, белокурый худощавый юноша, однако, имеющий в чертах лица что-то неуловимо восточное, может быть удлиненную переносицу, а еще слегка смахивающий острыми мышиными штрихами подбородка и четко очерченных скул на тролля и одновременно — на известного бездаря-актера, из тех, которыми кишит современное телевидение, разговаривал со старухой — своей древней прабабушкой, древнее которой не сыскать, хоть обшарь всех долгожителей Кавказа и Китая.Ивашка.
На уютной кухне, где плотные шторы, как и во всем доме, были вечно закрыты, куда не проникал солнечный луч, где царили язычки свечек, большой огненный глаз зажженного пламени плиты и серебро лунного восхода, семья вела привычную для их клана жизнь. Ма — величественная по своей природе и происхождению дама с пронзительными красивыми глазами и по-змеиному струящимися баклажановыми волосами, которые, казалось, временами пытались жить автономно — варила похлебку, которую не сыщешь ни в одном ресторане, сколько ни кинь поварам денег сверх нормы. В ее состав входили ягоды паслена, белены и деликатесное лакомство — мозг виверры.
Ее сын Ивашка, белокурый худощавый юноша, однако, имеющий в чертах лица что-то неуловимо восточное, может быть удлиненную переносицу, а еще слегка смахивающий острыми мышиными штрихами подбородка и четко очерченных скул на тролля и одновременно — на известного бездаря-актера, из тех, которыми кишит современное телевидение, разговаривал со старухой — своей древней прабабушкой, древнее которой не сыскать, хоть обшарь всех долгожителей Кавказа и Китая.
— Еще при жизни отец твой любил лезть в бутылку. Пыталась я отвадить его от твоей матери, но он и тут не послушался! — Рассказывала старуха, — говорила я своей дочери, что восточные люди, как он — сложные. Так нет, любовь сильнее мира! Нашла себе басурмана да и высосала из него всю кровушку, а заодно и душу. Хорошо еще, что был он проклят на своей родине. С этим, нам, конечно, повезло, а то бы матерью-одиночкой осталась в нашем-то мире, где такие строгости!… А их басурманское проклятье-то — хлоп! — сажают тебя в бутылку из серебра да яхонтами усыпанную. Да это еще не все… Вылезти не разрешают без разрешения — жди, когда позовут. А зовут тоже не чаю попить — желание исполнять обязан! Впрочем, Ма говорит, что лучшего мужа ей не надо: не видно, не слышно, появляется, когда зовут, в тоже время — всегда дома, не то, что у других. И семья в достатке, ведь все что желаем, он исполняет!
— Значит, это и есть — любовь, бабушка? — Спросил Ивашка.
— Она, внучек, разной бывает, — прошамкала та. — Она у каждого своя.
— Ма, это правда? — крикнул он матери, которая помешивала варево в гигантской кастрюле, стоящей на плите.
— Мы, в самом деле, любили друг друга тогда и любим сейчас, — произнесла она и постучала половником по старинному восточному сосуду, — правда, дорогой?
— Ты всю кровь из меня выпила! — раздалось из сосуда с легким восточным акцентом, — и продолжаешь пить! И будешь продолжать вечно!
— Не ври, Па, сейчас в тебе ни капли крови, — вступился Ивашка.
— Отстаньте от меня на полчаса, — раздалось из кувшина, — мне необходимо дочитать трактат одного горе-философа о том, что после смерти человек прекращает мыслить, а, значит, существовать, а, стало быть, — по ту сторону смерти ничего нет. Как только выйду из бутылки, непременно наведаюсь к нему этак в полночь, посмотрю на него внимательно и — буду разубеждать…
— …Если он не умрет от разрыва сердца, — добавила Ма, хохотнув.
— Мечтаешь вылезти из бутылки, зять, и сразу же лезешь обратно, — сказала старушка, — разумеется, в переносном смысле этого слова!
Старушка со складом ума генералиссимуса могла выиграть любую войну, разработать стратегию всякой долгоиграющей операции, утром обскакать Кутузова, а вечером перехитрить Суворова, но, как ни старалась она когда-то, так и не смогла переломить упрямство своей дочери… Одно утешало ее — после тысяч разлук, после миллионов потерь, после гектаров пожарищ, после сотен лет пряток и жизни врозь, как только среди их клана появлялась весть о новом логове, и ее дочь и зять все время возвращались друг к другу и заново обретали семью.
Ивашка знал, что он не такой, как клан, приютивший его — он был приемным ребенком Ма и Па. Путешествуя по окрестностям в своих перелетах, семнадцать лет назад старуха спасла его от неминуемой смерти: родная мамаша, обманутая и брошенная развратным артистом-гастролером из приблудного театра, пыталась утопить младенца в грязной речушке. Что-то сжалось в мертвой ссохшейся груди бывшей богини войны, невидимая, выхватила она младенца и понеслась прочь в логово. Ма и Па любили Ивашку, как родного сына, совершенно не обращая внимания на все различия между ними. Ивашка вел замкнутую жизнь. Он не играл с ребятами во дворе, зато он много разговаривал со старухой или с Ма. Они обучили его не только грамоте, но и языкам, в том числе — древнеславянскому. Он хорошо разбирался в истории и географии, знал мифологию и историю религии, ведь все эти науки вели к рождению их клана — клана хранителей великой мудрости, клана, который знает абсолютно все обо всем и ничего не забывает.
Но сейчас время было особое — потому что близилось время главного осеннего ужина, на который должны были слететься все члены клана. Логово с нетерпением ожидало, когда в его стенах сомкнутся огромный мир тысячелетий и крошечный мирок Ма, Па, старухи и Ивашки, как они сольются в огромное море, чтобы расстаться к утру. Ведь семейные узы, обладающие редким даром связывать людей через время, никогда не требовали никакого волшебства. Поэтому-то все и ждали самого неволшебного вечера для их семьи.
Когда стемнело, а в это время сумерки приходят рано, Ивашке было разрешено сходить в обыкновенный магазин, скрывающийся в одном из многоэтажных монстров, чтобы купить еду для себя, ведь пища, которую так увлеченно и недурно, по мнению многочисленных дядюшек, тетечек, кузенов и кузин, готовила его Ма, для него не годилась.
Он шел по улице, смотря себе под ноги, и не заметил, как с ним поравнялась девушка.
— Ты из того дома, который все обходят стороной? — Спросила девушка.
— Да, — от неожиданности отшатнулся он.
— Я знаю про тебя, — девушка была настроена весьма дружелюбно, — это ты пишешь заметки в нашу районную газетенку?
— Да, — продолжал односложно отвечать он.
— Я их читаю. Иногда они кажутся забавными. А хорошо за это платят?
— Не очень.
— Это потому, что ты — неизвестный писатель.
— Наверное… Но я очень хочу стать известным.
— Все хотят. Но не у всех выходит. Я тебя иногда вижу, как ты идешь по улице в этот магазин… — сказала она. — Почему ты не ходишь на танц-пол в клуб?
— Не хожу… — неуверенно подтвердил Ивашка.
— Ты так похож на артиста Митю Харатина! — Воскликнула она. — Одно лицо — даже цвет волос и изысканный удлиненный нос с высокой переносицей!
Ему еще никто и никогда не говорил, что он смахивает на кинозвезду! И что в его лице есть отблеск изысканности. Кузины, рассматривая его, придирались, что цвет кожи его, подобно розовому опалу, слишком мягкий… И говорили, что терпят его исключительно оттого, что в профиль он напоминает норвежского тролля. В детстве он вообще часами просиживал в темном промозглом подполе, стараясь, чтобы кожа стала зеленоватой и покрылась пятнами тления. Но все было тщетно.
И вот, пожалуйте, незнакомая девушка хвалит его внешность! А еще интереснее — она читала его заметки, которыми он пытался пробить себе робкий путь в жизни через жесткие тернии мегаполиса и критику титанов, засевших в литературных агентствах.
Ивашка опасливо косился на нее: почему она решилась заговорить с ним? Только из-за того, что он смахивает на киноактера? Или нет? Пожалуй, она так не похожа на его Ма. Она невысока ростом, на щеках румянец, на устах улыбка, она решительно не похожа ни на одного члена его клана, на существо сумерек… Впрочем, а вдруг его разыгрывают его кузены? Помнится, лет десять назад, они заставляли его целовать лягушку, обещая, что она превратится в царевну, а сами при этом приговаривали какие-то заклинания! А потом смеялись, когда он сам обернулся на десять минут головастиком!
— Твоя семья сильно отличается от всех других семей? — спросила она опять.
— Да. Мы иные. Мы люди сумерек — Ма не любит выходить днем, бабушка — вообще никогда не выходит, она говорит, что у нее так долго не было настоящего дома, что теперь она хоть сто лет просидит на одном месте… Па — он никогда не спит, но может все достать, все выполнить, стоит только попросить его и потереть кувшин…
— Твоя семья очень интересная и должно быть, дружная, и отец — дельный человек, все в дом несет, — сказала она, — а мои родители все время ругаются. Особенно, когда отец пропивает зарплату…
— Да, мы дружные. Иначе нам не выжить.
— Вот и я своим говорю, что если родители все время ссорятся, детям очень трудно жить. Приходи сегодня в клуб. Сегодня особая программа….
— Я?.. — Запнулся он.
— Ну да, приходи. А что?
— Ты так просто это сказала. Ты же меня совсем не знаешь.
— Знаю. Ты — фантазер. По тебе это видно.
А что было ему видно по этой девушке? Он задумался и только сейчас рассмотрел ее пристально. Темные волосы максимально закрывали щеки, но когда она качнула головой, он заметил, что это ширма — волосы скрывали татуировки — двоих горгулий, по одной на каждой щеке, — причудливо изогнувших спины. Он опустил глаза и посмотрел на ее запястья — на правом был начертан дом, похожий на его логово, а на левом — крохотные существа… очень напоминавшие обитателей этого дома, членов его клана, всех-всех, кто скоро нагрянет на праздник. Вот оборотень Плим — застрявший химерой возле крыши и обрамляющей водосточную трубу. Вот толстая кривоногая Лора, вечно пьяная от красной жижи, которую она таскает с собой в золотой фляге и вечно сплетничающая… А эта фигурка очень похожа на старуху, его бабушку, только одета она в латы, а в руках у нее меч… рядом с ней человек в металлических доспехах, но он воин другого племени…
— Это Плим, — сказал Ивашка, — это Лора… а это — бабушка в молодости!
— Ягишна — прародительница языческих богов, низвергнутая в ад.
— А кто рядом с ней?
— Это же Тамерлан.
— Откуда ты знаешь их всех? — Подивился он, будто стоял перед семейным портретом.
— Я не знаю. Просто смотрю книги по татуажу в различной стилистике. А мой знакомый меня расписывает… Вернее, он больше не занимается этим, мы расстались, — добавила она поспешно.
— Я сегодня не смогу прийти на твой праздник… У нас дома гости, — сказал Ивашка.
Девушка и не догадывалась, что ее кожа — полотно, на котором написана самая древняя картина мироздания, пристанище старейшего на планете клана, хранилище множества эпох.
— Ты забавный, ты так смешно замер на месте… И даже не спрашиваешь, как меня зовут! — подивилась она.
— Как?
— Анна, — сказала она, — волшебное имя — его можно читать сзаду-наперед, и ничего не изменится! Тогда пока…
— Постой. Давай встретимся прямо сейчас. У меня есть целая пара часов до приезда гостей… — наконец отозвался он.
Анна была чуть старше него. Она недавно окончила институт, первый год работала в школе учительницей, и ей все время удавалось тщательно скрывать свои татуировки.
— Они какие-то странные. Сделаны, что ли, неправильно… — посетовала она, — даже под наркозом их невозможно свести — очень больно! Но под моей прической их не видно — только ты заметил. А одежду я ношу всегда с длинными рукавами.
Видимо, Анна была самой лучшей в мире учительницей, потому что проходящие мимо знакомые ребята здоровались с ней по имени-отчеству, и для каждого она находила ласковое слово. Шедший вместе с мамой мальчик вдруг выхватил из пакета, который он нес, горсть конфет и вручил Анне.
— Это вам Анна Алексеевна, — улыбнулся он. И мама его улыбнулась, глядя на Анну.
Ивашка еще не испытывал такого ощущения, когда не только природа, но и весь мир тянется к тебе, не смотря на глубокую осень, ему показалось, что яблони вот-вот зацветут, и солнечный свет вместо лунной пыли зальет дорожку, которой они шли.
Анна словно была воплощением июля, когда разноцветные веселые тени скользят по лицу, а старый город радуется дуновению пряных ветров, что несут запах имбиря и пьянящих заморских коктейлей, пение загадочных птиц, пыльцу далеких цветов и сулят перемены. Казалось она была совершенством, если не знать о ее татуировках… но их заметил только он, видимо только потому, что именно ему они предназначались, как знак чего-то, чего нельзя было сказать словами.
— Наверняка, если кого-то хотят поставить в пример, то на ум сразу приходишь ты, — сказал он.
— Не знаю, — ответила она, — но я не идеал. Кстати, в твоей заметке очень хороший стиль. А какую школу ты заканчивал?
— У меня домашнее образование, — смущаясь, ответил юноша.
— Порой оно бывает лучше школьного, — согласилась она.
— Редакторы в журналах так не считают. Они отказывают мне в печатании рукописей, возвращают тексты — хамски, грубо, в плохом состоянии — то облитые чаем, то заляпанные яичницей… Главное, что все требуют контактный телефон. А у нас в доме ни телефона… ни телевизора, ни радио… Нам это не нужно.
— Можешь оставлять в редакциях мой телефонный номер. Я буду твоим секретарем, если хочешь? — предложила Анна.
Ивашка кивнул и подумал, что этот редкий погожий осенний вечер он запомнит навсегда. Даже если больше такой вечер не повторится, он будет называться именем
«Анна», волшебным именем, которое можно читать справа налево и слева направо, и оно не станет от этого менее звучным. Он подумал, что призвание Анны — учить мудрости своих питомцев, таких же людей как она сама. А его удел — быть простым парнем со странной родней. Но их мудрость, их рассуждения так похожи, что он уже и забыл о том, как скоро ему нужно возвращаться в логово, где все готово к сумеречному карнавалу гостей.
Они простились. Анна упорхнула в осеннюю полумглу, а Ивашка долго смотрел ей вслед. Магазин уже был закрыт, и он задумчиво стоял на крыльце и втягивал носом воздух. Так много она сказала ему в первую их встречу, так много подтвердил он своим молчанием или дурацкими ответами… Но он больше всего на свете хотел вернуть этот вечер. Вечер, имя которому «Анна».