Десять вечера; душно и жарко. Пасмурный воздух висит над сельвой — ни дуновения. Угольное небо прогрохочет время от времени, надтреснутое молнией от края и до края горизонта, но свистящий ливень Юга еще не близок.
По заросшей тропе, в белоцветье испанского дрока, движется Копьеголовая, лениво и медленно, как все Гадюковые. Это красавица змея, длиной в полтора метра, и черные зубцы на ее боках уложены аккуратно, пилочкой, — чешуя в чешую. Она продвигается, осторожно ощупывая землю перед собою языком, который всем ее родичам служит не хуже, чем нам пальцы. Она охотится…
Приблизясь к месту, где одна тропа встречается с другой, она задержалась, долго и старательно сворачивая свое тело, еще минутку подвигалась, приноравливаясь, и, опустив голову на свои кольца, прижалась к ним подбородком и стала ждать.Десять вечера; душно и жарко. Пасмурный воздух висит над сельвой — ни дуновения. Угольное небо прогрохочет время от времени, надтреснутое молнией от края и до края горизонта, но свистящий ливень Юга еще не близок.
По заросшей тропе, в белоцветье испанского дрока, движется Копьеголовая, лениво и медленно, как все Гадюковые. Это красавица змея, длиной в полтора метра, и черные зубцы на ее боках уложены аккуратно, пилочкой, — чешуя в чешую. Она продвигается, осторожно ощупывая землю перед собою языком, который всем ее родичам служит не хуже, чем нам пальцы. Она охотится…
Приблизясь к месту, где одна тропа встречается с другой, она задержалась, долго и старательно сворачивая свое тело, еще минутку подвигалась, приноравливаясь, и, опустив голову на свои кольца, прижалась к ним подбородком и стала ждать.
Минута, за ней другая, третья… она прождала пять часов. И в начале шестого часа оставалась все так же недвижна. Дурная ночь! Уж скоро вспыхнет рассвет, и она собралась было в обратный путь, но внезапно передумала… На свинцовом небе востока вырезалась гигантская тень.
«Приблизиться бы к Дому, — сказала сама себе Копьеголовая. — Уж сколько дней слышу шум какой-то… Тут осторожность нужна…»
И направилась к гигантской тени — с осторожностью. Дом, чья близость смутила Копьеголовую, представлял собою старинное одноэтажное строение, обнесенное галереей и выбеленное. Вокруг возвышались два-три небольших барака. Дом пустовал, казалось, извечно… А сейчас вырывались из него какие-то странные шумы, удары чем-то железным… и вроде бы лошадиное ржание — в общем, то, что за версту выдавало пришествие Человека. Вот незадача… Беда…
Но необходимо, однако, лично убедиться… И Копьеголовой привелось убедиться много раньше, чем хотелось бы самой.
Непреложный звук донесся до ее ушей: дверь отворилась. Змея вздернула голову и, покуда вглядывалась в холодный рыжий проблеск на горизонте, предвещающий рассвет, заметила узкую тень, высокую и плотную, которая надвигалась на нее. Услышала она и шум шагов — удары крепкие, ровные, такие невыносимо чуждые, которые, тоже за версту, предупреждали о приближении врага.
«Человек!» — задрожала Копьеголовая.
И, быстрая, как молния, свернулась и напряглась, ожидая.
И вот уже тень надвинулась на нее. Огромная стопа тяжело упала возле, и змея, во всем неистовстве броска, могущего стоить ей жизни, метнула голову в то, что рядом, и резко вобрала назад, вернувшись в прежнее положение.
Человек остановился: он почувствовал, что об его высокие сапоги словно ударилось что-то. Оглядел, даже не ступив ни шагу, густые дикие травы вокруг, но не заметил ничего во тьме, едва пробиваемой зыбким рождением дня, и продолжал свой путь.
Но Копьеголовая поняла, что Дом начинает, на сей раз реально и неопровержимо, Человечью жизнь. И она печально заскользила назад, в свою нору, унося с собой убежденность в том, что этот ночной случай явился не чем иным, как началом трагедии, которая в скором времени развернется в ее родных местах.